"КРАСНЫЙ ОКТЯБРЬ" в ноябре

Чтобы не помнили

Несмотря на то, что революция 1917 года стала кульминационным моментом российской истории, ее столетний юбилей характеризуется полной апатией общества к этой дате. Имеющийся же к ней интерес был успешно направлен политическим и культурным истеблишментом (включая его оппозиционную часть) в русло постмодернистского балагана «Матильды», «Христианского государства» и прочего фарса.

Вместо осмысления грандиозного события всемирно-исторического значения (со знаком ли плюс или минус, это уже другой вопрос), мы наблюдаем бесконечные, как сейчас говорят, «хайпы» на темы, кто с кем спал, и можно ли снимать и показывать об этом фильмы. Безусловно, это успешная спецоперация режима, не заинтересованного в каких-либо серьезных дискуссиях на тему революции и смертельно боящегося её повторения. Но это также и свидетельство колоссального провала коллективного российского сознательного и бессознательного в ярко выраженный дебилизм, учитывая, что страна во всех школах и институтах которой еще несколько десятилетий назад штудировали методологию анализа всемирной и национальной истории, сегодня способна обсуждать лишь фриков и устраиваемые ими бури в стакане воды.

Однако пытаясь вытеснить из сознания и бессознательного общества революцию 1917 года, кремлёвский режим в то же самое время невольно нажимает на одну из болевых точек, органически с ней связанных. Точка эта — пресловутый «национальный вопрос», как он стоял и проявился век назад, и как его теперь пытается «окончательно решить» кремлевский режим, стремясь закрыть его, но рискуя вместо этого вернуть с ним ту повестку, что была неразрывно связана с революцией.

«Историческая Россия» против революционного интернационализма

Уже совершенно очевидно, что чекистский поклонник Ильина и Деникина, заявлявший, что «в Российской империи не было национально-территориального деления. Были только губернии», придерживается расхожего в этой среде мифа, согласно, которому, создание национальных республик было диверсией против «единой и неделимой России» со стороны большевиков, которых он называл «национал-предателями».

Меж тем, такое понимание говорит либо о том, что нынешним «православным чекистам» отшибло память, и они забыли, что изучали в школах и институтах, либо о том, что стоя на страже коммунистической идеологии, они никогда не понимали или не принимали всерьез ее основных установок.

В частности, любой человек, заставший советскую и раннюю постсоветскую школу, должен помнить, что «национальный вопрос» был одной из острейших проблем предреволюционной России. Но ошибочно считать, что это было всего лишь коммунистической пропагандой — в своей статье «Русский бунт и еврейский «Бунд» я показывал, что понимание невозможности сохранения статуса-кво в виде «единой и неделимой», было присуще не только левому и либеральному спектрам дореволюционного русского политикума, но и части русских националистов, таких как М.Меньшиков.

Большевики не инициировали самоопределения наций и создание национально-территориальных образований на месте недавних губерний Российской империи — к моменту взятия ими власти в Петрограде этот процесс уже активно шел, начиная с февраля 1917 года. Украинская Центральная Рада, Исламский совет Туркестана, Закавказский сейм и Закавказская Федерация, Штат Идель-Урал, Всевеликое Войско Донское, Латвийская, Литовская и Эстонская республики и даже Сибирская республика — их создали не большевики, а как раз их противники. И возникновение их было абсолютно закономерно, если вспомнить, что русских (великороссов) в населении Российской империи было менее половины (45%), а на ее окраинах к тому времени уже существовали организованные «сепаратистские» (а на самом деле, национально-освободительные) партии. И как бы современные апологеты «русского мира» ни пытались завысить долю русских в Империи до 70% с помощью мифологии о «триедином народе великороссов, малороссов и белорусов», даже такие адепты «Белой гвардии» как Михаил Булгаков видели, что тонкий колониальный слой носителей «общерусского» самосознания существовал в «Малороссии» только в городах, представлявших собой островки среди бушующего украинского сельского моря. 

Придя к власти, даже не в России, нет, а поначалу только в её столице и её центральной части, оказавшись в ситуации гражданской войны (к которой они, впрочем, изначально готовились!), большевики оказались среди десятков национальных и партийных обломков, на которые разлетелась Империя. 

То, что в этой ситуации Ленин и большевики, признавшие право наций на самоопределение, оказались несравненно более эффективными тактиками, чем большинство лидеров Белого движения, продолжавших твердить о «единой и неделимой», это очевидно. Но деидеологизация и «патриотическая» инфантилизация сознания постсоветских людей сегодня уже не позволяют им понять  стратегическую цель, к которой Ленин таким образом стремился. Все оправдатели тактики Ленина с «патриотических» позиций, будь то сменовеховцы, национал-большевики, евразийцы или сторонники «красно-белого симбиоза», воспринимают ее как призванную «заново собрать историческую Россию» под видом СССР. Соответственно, в их глазах Ленин это такой «успешный патриот», сумевший перехитрить сепаратистов на нацокраинах, в то время как белые были «патриотами неуспешными», (лузерами) — людьми искренними, но слишком прямолинейными и наивными. 

Такие люди не понимают, что хоть Ленину и не был чужд определенного рода патриотизм (см. «О национальной гордости великороссов»), он был убежденным идеологическим интернационалистом. Сущности этого интернационализма «патриоты» тоже сегодня не могут понять, сводя его к тому, что «у нас же многонациональное государство». При этом, «у нас» это, конечно же, Россия, т. н. «историческая Россия», существование которой одни в своем воображении обрывают в 1917 году, другие же — сменовеховцы и сторонники «красно-белого примирения», распространяют на последующую Советскую Россию.

Но политический интернационализм Ленина это не про «державный мультиэтнический симбиоз», а явление совсем другого порядка - идеология и стратегия политического глобализма. Русские и потом советские коммунисты сами в немалой степени запутали советских людей в отношении природы этого интернационализма, а также понятий «нация» и «национальность». Меж тем, не надо забывать, что коммунизм и, следовательно, коммунистический интернационализм родился внутри западного, модерного исторического процесса, рассматривающего нацию как его социально-политического агента и проводника. 

Это было понимание нации как «политической нации», но не в нынешнем постмодернистском смысле, которому присуще противопоставлять ее «этнической нации», а в контексте процессов и настроений XIX века с его «весной народов» и антиимперскими «национальными пробуждениями». Такие нации, конечно, имели этнические привязки и характеристики, но проявлявшие себя в историческом процессе в рамках политического национализма, через политическое самоопределение нации. В то время, как в позднем СССР их просто свели к биологической данности «пятого пункта», одновременно выключив из исторического процесса нации как политические субъекты и провозгласив создание квазинациональной «новой исторической общности людей — советский народ».

Советское в итоге стало синонимом российского (в понимании Большой России как СССР), оставив за своими рамками нации — сателлиты красной империи вроде членов Варшавского договора, Монголии и т. п. И это наряду с провозглашением Хрущевым советского общенародного государства, в котором устранены классовые противоречия, ознаменовало собой окончательную профанацию ленинского революционно-интернационалистического проекта.

Ленинский революционный интернационализм идеологически ни в коем случае не был привязан к «исторической России» (как его позже географически детерминировали «евразийцы»), а был интернационализмом именно всемирным. Соответственно, дискуссия между Лениным и Сталиным в 20-х годах, когда «заново собиралось государство», была в высшей степени принципиальной. К роковой для советского проекта технической непоследовательности Ленина в этом вопросе мы вернемся чуть позже, но пока надо зафиксировать главное — в отличие от Сталина, который еще тогда предложил просто включить все советские республики на правах автономий в состав РСФСР, Ленин добивался создания СССР не ради красного словца и уж тем более, не движимый русофобией, как считают идиоты, а как рамки для глобального политического проекта.

Союз Советских Социалистических Республик изначально был призван стать «Земшарной республикой», а точнее федерацией национальных республик, без каких-либо географических ограничений. В 20-е годы в него совершенно реально могли войти не просто республики, возникшие из бывших губерний Российской империй, но и Польская Советская Республика, Венгерская Советская Республика, Баварская Советская Республика и далее - вся Советская Германия, Советская Франция, Советский Китай и т. д. Ленинский интернационализм был нацелен именно на это, а не на то, чтобы сохранить Российскую империю под видом СССР, превратив губернии в республики. По этой же причине он с таким гневом отверг сталинский план автономизации, который еще в 20-е годы констатировал провал глобалистского революционного проекта и необходимость ставки на проект красно-имперский - «построения социализма в отдельной взятой стране», которая будет распространять его своей геополитической мощью. 

Интернационал как проект революционного глобализма

Итак, всемирный советский союз, который должен был возникнуть, начиная с Советской России — это государственная или, имея в виду стремление коммунистов к отмиранию государств, лучше сказать — административно-территориальная технология Ленина и русских большевиков.

Вторая, неразрывно связанная с ней технология — это Интернационал (Коминтерн) или, рассматривая этот вопрос более объемно, интернационализм как технология, а не просто идеология.

Как уже говорилось выше, с самого начала еще марксовский Коммунистический интернационал стремился запрячь отдельные нации в колесницу своего глобалистского проекта и заставить их его везти, а ему позволить опираться на них. Такова, если кратко, и была формула коммунистического интернационализма.

Тема эта чрезвычайно интересна с учетом того, что впоследствии, во второй половине XX века революционная глобальная левая мысль, задушенная (или вытесненная в подполье) в СССР, но продолжившая развиваться на Западе, отказалась от такого интернационализма (впрочем, уже похороненного к тому времени), подвергнув деконструкции сам феномен нации. Больше того, в рамках постмодерна и постструктурализма, как известно, деконструируются не только нации, расы или полы, но и субъект как таковой. Однако так как предметом рассмотрения этой статьи являются не метафизика, онтология или гносеология, а исключительно технология революционного и политического процесса, этот блок вопросов мы выведем за скобки, постулировав существования коллективных социально-политических субъектов как данность. 

Что Маркс, что Ленин, будучи людьми, которым тоже были присущи субъективные национальные пристрастия и комплексы, делали ставку на оседлание существовавших в тот момент наций не потому, что пытались сохранить нации навечно  - как мы знаем, дискурс неизбежности отмирания государств и стирания национальных различий был присущ западному и русскому марксизму изначально. Просто добиваться в тот момент политических целей, игнорируя национальный фактор и национальный политический уровень было невозможно, поэтому они и решили их оседлать и направить в собственное идеологическое русло.

Коммунистический интернационал таким образом был первым публичным (а не из серии теории заговоров и закрытых обществ) проектом Мирового правительства. Причем, памятуя на каком фоне он возник, понятно, что идеологи революционных сил пришли к осознанию его необходимости практическим путем. Ведь этому предшествовало установление в Европе безраздельного господства своего рода антиреволюционного «интернационала» — Священного Союза, созданного для совместного удушения революционных движений.

Другое дело, что Коминтерн сам прошел длинную и сложную эволюцию на этом пути. К тому моменту, когда в него пришли будущие русские большевики (ленинцы), он представлял собой рыхлую сетевую структуру, лишившуюся неоспоримого морального и идейного авторитета, которым был Маркс, и раздираемую фракционными войнами. Ее нежизнеспособность была окончательно продемонстрирована мировой войной, во время которой большинство вчерашних левых интернационалистов перестали быть таковыми, встав на сторону своих консолидированных на империалистической и милитаристской платформе наций, борющихся с другими нациями. 

Выбранная Лениным стратегия тотального пораженчества как условия для национальных революций, перетекающих в мировую, была единственной возможностью сохранить концептуальный революционный интернационализм, принеся ему в жертву существовавший на тот момент фиктивный Интернационал. В итоге, носителями этого реального интернационализма стали отдельные (национальные) революционные партии вроде русских большевиков или немецких спартаковцев, у которых не было технической возможности создать новый Интернационал (хотя такой попыткой была Циммервальдская конференция 1915 года) вплоть до победы первой интернационалистической революции в России.

Поэтому Коминтерн создается в 1919 году на базе России, рассматривавшейся Лениным не как «вещь в себе», а как плацдарм для мировой революции, как база Коминтерна. «Манифест Коммунистического интернационала к пролетариям всего мира», написанный для него, кстати, Троцким, был не набором штампов и лозунгов, как это было во времена КПСС, но очень цельной, полемически обоснованной и конкретной стратегией решения глобальных задач, стоящих перед цивилизацией, опустошенной мировой войной. Формирование глобального социалистического порядка и правительства трудящихся представлялось в нем как необходимое для этого условие. А защита интересов всех наций, невозможная в рамках системы буржуазных национальных государств, ставших заложниками империализма, рассматривалась как часть этого решения, требующего их объединения в социалистический интернационал, осмысленный как глобальная альтернатива империализму. 

Ленинская триада: Коминтерн, советы, партия

Роспуск Коминтерна Сталиным в 1943 году и издевательское превращение его остатков в «международный отдел ВКП(б)», будучи закрытием проекта ленинского революционного интернационализма, в то же время обнажили очень старую проблему, возникшую на заре деятельности самого Ленина. Эта проблема партии в революционном движении и процессе. 

Но с нее-то все и начиналось — не СССР и не Коминтерн (3-й Интернационал), а именно партия нового типа, партия революционного авангарда была исторически первой успешной технологией Ленина и русских будущих большевиков.

Не будь у Ленина этого инструмента, и не было бы ни второй революции 1917 года — октябрьской, ни победы большевиков в последующей гражданской войне. 

Именно партия в лице Ленина привела революционный интернационализм к победе в 1917 году, открывшей для него невиданные возможности — создания теневого правительства мировой революции с собственным военно-политическим плацдармом и ресурсной базой, необходимыми для последующей экспансии. Но эта же партия руками Сталина и похоронила  интернациональный революционный проект, распустив Коминтерн и подчинив международное революционное движение Советской (красно-российской) империи. 

В промежутке между этими двумя пунктами в самой России происходило уничтожение сперва независимости советов, а потом и демократического централизма внутри партии. Но была ли этому альтернатива? Была, но не в радикальной революционной парадигме, а та, которая не вела в пункт назначения под названием «Октябрь 1917 года». Этой альтернативой были меньшевики во главе с бывшим другом Ленина Мартовым, а точкой невозврата — раскол только образовавшейся Российской Социал-Демократической Партии на них и на большевиков.

Вопрос о партии, каким бы техническим он ни казался многим со стороны, на самом деле, был краеугольным для этого раскола и, как выяснилось, в целом отражал различие подходов двух сторон к политической борьбе. Меньшевики по сути предлагали создать партию как российскую копию существовавшего на тот момент европейского Интернационала — сетевую структуру индивидов и коллективов единомышленников, конгломерат. Большевики хотели создать партию — в школе нас учили, что «демократического централизма», но я на самом деле убежден, что просто партию вождя и его соратников. Другое дело, что была значительная разница между вождем Лениным и вождем Сталиным и, соответственно, их партиями. Ленин был харизматиком и визионером, и в таком качестве не только не боялся внутрипартийных дискуссий, но вероятно, подсознательно стремился к ним, утверждая в них свои превосходство и власть. Сталин же был закомплексованной посредственностью, способной утверждать свою власть только с помощью интриг и репрессий, и в любой открытой дискуссии, в любом даже не несогласии, а намеке на несогласие видел угрозу этой своей серой власти. Впрочем, надо понимать, что это было расхождение по форме, а не по содержанию, и касалось оно только методов устранения несогласных. Сталин мог делать это только с помощью террора физического и поэтому пресекал внутрипартийные дискуссии на корню. Ленин же успешно использовал террор моральный и идеологический, который осуществлялся им в рамках демократического централизма, на фоне распаляющих его дискуссий. Результат же в обоих случаях был одним — партия представляла собой группу соратников, ведомых вождем.

Такая модель была чуждой для европейской социал-демократической культуры, и потому закономерно в ней не прижилась. В отличие от лагеря последующих идейных антагонистов коммунистов — европейских «фашистов» (этим термином мы обобщенно и не вполне корректно обозначим совокупность очень разных движений «третьего пути»). Первопроходец которого, Бенито Муссолини, кстати, не только восхищался ленинским стилем в политике, но и сам начинал как член Социалистической партии, но потом на ленинский манер создал свою вождистскую партию. 

А вот меньшевики как раз хотели создать социал-демократическую партию европейского типа. Случайно ли, что в 1917 году они, а также колебавшийся во время раскола меньшевиков и большевиков Плеханов, выступили против советской революции, против установления диктатуры социалистов и за то, чтобы социалисты добивались власти и реформировали общество в рамках буржуазно-демократических процедур? Едва ли, поэтому надо понимать, что меньшевистский взгляд на партию и на политическую культуру упирался в Февраль 1917 года, который без Октября закончился бы либо установлением военной (или чуть позже — фашистской) диктатуры, или оформлением распада Империи, либо тем и другим. К Октябрю же вел только ленинский путь — якобинский, вождистский, предвосхитивший, вдохновивший и вызвавший в качестве ответной реакции на себя «фашизм».

По этой причине я не могу согласиться с тем, что Октябрь в России, а тем более последующее развитие коминтерновского проекта могли бы состояться в формате «советов без коммунистов», а точнее, без партии-гегемона. И дело не только в том, что такие советы уже были разгромлены в 1905 году — в конце концов, и внешне-, и внутри- политическая ситуация тогда была иной. Дело в том, что стихийная сила этих советов не могла ни взять, ни удержать власть в ходе гражданской войны без направляющей и организующей централизованной силы, которой была партия-гегемон. Начиная с той причины, что в рядах социалистов не было единомыслия по отношению к Временному правительству и Учредительному собранию, заканчивая тем, что опыт гражданской войны в Испании наглядно демонстрирует неспособность негегемонистской советской системы противостоять консолидированному противнику. В России же все было наоборот — консолидированными оказались красные, которые победили разрозненных белых, но возможно это оказалось только благодаря наличию партии-гегемона или, если угодно, «фашистской» политической природе большевизма. 

Тем не менее, во взятии партией Ленина власти советы сыграли важнейшую роль и были тем необходимым инструментом, без которого реализация этой задачи была невозможной. Именно так, инструментом — мобилизации бродящих потенциально-революционных масс, легитимизации властных притязаний и легализации установленной власти. Ведь советы и были той формой проявления воли трудового народа, по отношению к которому партия позиционировала себя как его классовый авангард. Поэтому даже тогда, когда они наряду с Коминтерном превратились всего лишь в придаток и декорацию партии, установленная ей система формально была советской. 

Итак, партия нового типа — советы — Коминтерн — это была технологическая триада, позволившая ее генераторам развернуть политический проект доселе неведомого масштаба. Неведомого, потому что речь шла совершенно не о взятии власти в России, и не о России как таковой, а о попытке реализации глобального, подчеркиваю, глобального политического проекта, по отношению к которому Россия всего лишь рассматривалась как база. Вся политическая аналитика Ленина, начиная с мировой войны — это глобальная аналитика, осмысляющая ход развития мировой цивилизации и формирующая альтернативу этому ходу развития. И Манифест собравшегося в Москве Коминтерна, написанный Троцким, это очень логично обоснованный, как сейчас говорят, проект — проект глобальной альтернативы существовавшему на тот момент миропорядку, причем, альтернативы не умозрительной, а практически реализуемой и устремленной.

Масштаб мышления и воли людей, способных как сформулировать, так и практически реализовать такой проект хотя бы в его первичной фазе, поистине потрясает воображение. Его особенно можно оценить в наши дни, когда сотни и тысячи разномастных экспертов, аналитиков и самых разных «борцов с системой» рассуждают на темы кризиса мирового порядка, его трансформации, необходимости представить ему какую-то альтернативу, но даже на горизонте не просматривается ничего аналогичного не только ленинской практике, но и ленинской теории, ленинской визионерской мысли, сочетавшей в себе аналитику и проектирование. Если говорить о нынешнем положении исламского проекта, то его в аналогиях с марксизмом хорошо охарактеризовал в 2015 году Гейдар Джемаль: «...если сравнивать это со становлением социалистического движения в 18-19 вв., то приблизительно это уровень революции 1848 г, когда молодой Маркс только бежал из Германии, но еще не начал писать «Капитал», «Немецкую идеологию», «Коммунистический манифест». Тогда же был задействован Бакунин, как анархист. То есть это было еще сырое, но уже чувствующее свою будущую силу движение. Политический ислам ушел от такого якобинства, ушел от совсем начальной стадии. Но он еще не имеет сформулированной политической философии, серьезно выстроенной социальной и экономической идеологии, и это все только предстоит сделать». 

Таким образом, проекта ленинского уровня нет сегодня не только у левых или правых, но и у мусульман, чьи претенденты на роль «исламского авангарда» в сравнении с марксистскими социал-демократами напоминают сегодня то ли пугачевцев, то ли народников, то ли бланкистов и эсеров, раз за разом разбиваемых той системой, против которой выступают. 

Как интернациональный Советский Союз стал имперской Россией

Но вернемся к первоначальному вопросу об интернационализме в России и создании на месте осколков Российской империи Советского Союза.

Учитывая все написанное выше, причины по которым сталинский план автономизации вызвал такую ярость у Ленина, вопросов не вызывают. Ведь Сталин таким образом  предлагал перечеркнуть достижение в виде создания интернационального союза республик как базы Коминтерна и низвести его до уровня национального государства (точнее, в данном случае империи, возвращающей себе контроль над отделившимися от нее национальными государствами).

Ленинский Советский Союз был принципиальной альтернативой возвращению губерний бывшей Российской империи в состав России советской в качестве автономных республик. Однако практически он был создан так, что в основание как Советского Союза, так и советского интернационалистического проекта была заложена мина замедленного действия.

Миной этой была РСФСР или, если угодно, реинкарнация российской имперской государственности в красном обличье, пусть и в усеченных границах. Ведь по большому счету, Российская Советская Федерация и была реализацией все той же сталинской идеи автономизации, просто в меньшем объеме. В ее составе остались Татарская АССР, Башкирская АССР, Якутская АССР, Горская АССР и Дагестанская АССР, Чувашская АССР, Карельская АССР, Бурят-Монгольская АССР. Но почему автономные республики в составе Российской Федерации, а не равноправные союзные в составе СССР, который тоже был федерацией? И чем в таком случае была РСФСР и каким был смысл ее существования внутри СССР?

Последний вопрос, кстати, задавал и Сталин, указывая, что РСФСР и СССР фактически дублируют друг друга. Да, дублировали, но это РСФСР дублировала в качестве федерации СССР, а не наоборот. На это противоречие Ленин предпочел закрыть глаза, хотя в советском руководстве был человек, который предлагал логичный способ его разрешения — Мирсаид Султан-Галиев.

В революционные годы Султан-Галиев был активным участником всероссийского мусульманского движения, включая его военное крыло. К большевикам он решил примкнуть, увидев в них настоящих интернационалистов, и приняв за чистую монету раздававшиеся из красной Москвы лозунги о самоопределении наций, освобождении народов Востока от империалистического гнета и т. п. Однако если по выражению украинского революционера Виниченко, «российский демократ заканчивается там, где начинается украинский вопрос», то  на Султан-Галиеве закончился российский пролетарский интернационализм, причем, еще при Ленине.

Что же предложил Султан-Галиев? Он предложил, чтобы в СССР не было никакой России. Вообще. А была  вместо нее национально определенная Русская (Великорусская) республика, которая вошла бы прямо в состав СССР. Как прямо в состав СССР вошли бы автономные республики, включенные вместо этого в РСФСР. В результате чего и было бы устранено то дублирование СССР и РСФСР, на которое справедливо указывал Сталин в полемике с Лениным.

Однако если Сталина Ленин за великодержавный шовинизм слегка пожурил, то воззрения лидера Российской Мусульманской Коммунистической Партии (да-да, несколько лет существовала и такая), были заклеймены как «султангалиевщина», а сам он был арестован в 1923 году (расстреляли его в 1940 году, уже при Сталине). То есть, никто иной как сам Ленин, раскритиковавший сталинский план автономизации за великодержавный шовинизм, заложил в основание СССР конструкцию, созданную по тому же принципу, пусть и в усеченном виде — РСФСР.

Несмотря на принципиальный в теории характер полемики между Лениным и Сталиным, на практике СССР все же стал Россией, советской Россией. Она по сути была метрополией империи (пусть и первой аффирмативной империи, по выражению Терри Мартина), что подчеркивал факт отсутствия особых российских компартии, академии наук и иных институтов, которые были у других союзных республик. Русские националисты любят указывать на это как на свидетельство дискриминации русских в СССР, но это верно только в одном случае — если воспринимать русских как одну из наций со своими этническими проблемами и интересами, а Россию — как одну из национальных республик. Однако именно так их не хотели воспринимать ни Сталин, ни Ленин, которые видели Россию только как империю, а русских как имперский народ, пусть даже и империю и имперский народ наоборот, призванные искупить вину за многовековое угнетение присоединенных народов. 

Почему Россию и русских не мог иначе воспринимать грузин Сталин, ощутивший себя русским царем, очевидно. С Лениным вопрос сложнее. Он, конечно, был русским дворянином и интеллигентом, русская культура была для него родной и специально обрусевать ему в отличие от Сталина не требовалось. Но русскость Ленина была специфического характера. Нет, он не был евреем, как принято считать в антисемитских кругах. Евреем был один его прадед, да и тот принял крещение и стал писать антииудейские доносы на своих соплеменников. Так что, ни по иудейским законам, ни даже по нюрнбергским нацистским, евреем Ленина считать было бы нельзя. Так же Ленин не был ни немцем, ни шведом, ни представителем одного из коренных народов Поволжья (предположительно, чувашей, татар и калмыков), чья кровь перемешалась в его жилах, образовав сплав на основе имперской, вестернизированной русской культуры. Ленин таким образом был русским, но русским продуктом элитарной культуры, культуры тех привилегированных слоев, с которыми всю жизнь боролся. Иначе говоря, Ленин был имперским аэтническим русским, который рассматривал русскую нацию как историческую нацию царей, помещиков и капиталистов, нацию угнетателей, и никакой другой русской нации не признавал. Хотя в противоположность ему, например, этнически русский анархист Бакунин считал, что русские как народ были угнетены правящими германскими слоями Российской империи, которую он воспринимал не как славянскую, а как антиславянскую и «кнуто-германскую». 

При власти царей Ленин не видел у русских как нации другой исторической миссии кроме строительства империи - «тюрьмы народов». Соответственно, если покоренным этой империей народам революция давала возможность реализовать свои национальные чаяния, то единственную задача, которую она ставила перед русскими как перед нацией — искупать свою вину перед другими народами и помогать строить социализм им и другим народам мира.

Однако проблема в том, что роль русских как искупителей вины Империи тоже была имперской. Наизнанку, но все равно имперской, предполагающей, что они не одна из многих других наций равноправного интернационального союза, а некая ось, вокруг которой вращается национальная политика, по крайней мере, СССР. Роль работников и солдат империи сохранилась за русскими массами и на практике — и в силу их численного преобладания над любыми другими, и в силу исторического опыта ее станового хребта. Конечно, ленинский, коминтерновский период — это эпоха активного вовлечения в политические процессы на территории РСФСР и СССР самого пестрого интернационала: еврейских комиссаров, латышских стрелков, разнообразных западных идеалистов и специалистов. Но в итоге оно оказалось не зачатком интернационального глобалистского проекта на территории России, как планировал Ленин, а вехой имперского алгоритма русской истории, в которой приливы волн иностранных авантюристов сменялись отливами в виде их последующей ассимиляции.

Так это произошло и на этот раз. Интернациональная надстройка в виде Коминтерна над советско-российским партийно-государственным уровнем была ликвидирована. А в центре этой советской империи, которым были Москва и Россия, объективно преобладали русские, в культуре и численно превосходящей массе которых постепенно растворялись пассионарные иностранцы и инородцы. А с ними в возрожденной Российской империи растворился и интернационалистический проект. 

Новое черносотенство, его враги и могильщики

Спустя сто лет после революции Россия, отбросившая интернационалистический проект, совершив круг, оказалась в положении дореволюционной России. Самодержавный режим власти, внутриполитическая реакция и репрессии, черносотенство, империалистическая внешняя политика, клерикализм, бесправие непривилегированного населения,  русификация окраин — все это делает Россию путинскую аналогом предреволюционной николаевской России.

Немудрено, что этот режим, несмотря на фанатичное культивирование им советских мифов и символов, понимаемых исключительно как часть национального наследия, сделал все, чтобы не допустить общественных дискуссий в связи со столетним юбилеем революции, подменив их «хайпами» в связи с эротическими похождениями царя.

Путинский режим сменовеховских национал-чекистов, которые исходят из того, что историческая Россия в их лице переварила интернациональный большевизм, очевидно пытается скрыть подлинные смыслы революции, интерпретируя ее как изгиб на историческом пути России, с которого она постепенно вырулила на его магистральную линию. 

Неудивительно, что за окончательным преодолением последствий интернационалистской революции (путем ее интерпретации как национальной революции, по Валлерстайну) пришла очередь и ревизии ленинской национальной политики. В итоге, адепты «русского мира» пытаются сегодня вернуться даже не к сталинской  «автономизации», которая де-факто и реализована в РФ, а преодолеть и ее, вернувшись к дореволюционной России, в которой отсутствовали национально-территориальные автономии. 

Наступление на национальные государственные языки и образовательные системы республик РФ (а напомним, что в соответствии с п.2 ст. 5 ее конституции, республики обладают статусом государств, хоть и с ограниченным суверенитетом), есть ничто иное, как попытка превратить их в чистые фикции, на практике не отличимые от краев и областей. При СССР в республиках существовали национальные школы, в которых все предметы преподавались на родном языке (с русским языком как одним из предметов). Нынешние же строители «русского мира» хотят изъять обязательные предметы родных языков титульных наций республик из школ, в которых все предметы уже преподаются только на русском. Однако здесь национал-чекисты явно перегнули палку, не понимая, что дореволюционную Россию они могут воспроизводить только в ее худших аспектах, но неспособны обеспечить  то сосуществования ее групп, которое имело место в дореволюционной России.

Ведь в Российской империи, хотя и не было национально-территориальных автономий и не признавалось право наций на самоопределение, существовала феодальная дифференцированная система. Например, если говорить о татарах, которые находятся в прицеле путинской национал-ревизионистской политики, то до революции они обладали весьма широкой экстерриториальной общинной автономией, самоуправлялись в своих общинных поселениях (махаля) по Шариату и имели свою образовательную систему, полностью изолированную от русской. Ликвидировав все это, коммунисты в качестве неравноценной компенсации дали им Татарскую АССР, в которую вошла лишь малая часть татарских земель, зато были включены территории, в обилии населенные русскими. Сейчас пытаются отнять и это, однако, той автономии, тех возможностей жить своим миром (а не частью «русского мира»), что существовали у татар и других российских мусульман до революции (и были им даны Екатериной II только после массового восстания Батырши и Салавата Юлаева), возвращать никто не собирается. Оно и понятно — ведь в отличие от дореволюционных русских, которые в целом принимали множественность религиозных и этнических общин как данность, нынешние являются продуктами унифицирующего советизма, стремящегося причесать всех под одну гребенку. 

По этой причине почти все «белые русские патриоты», которые сегодня призывают ликвидировать национальные республики и сделать «все, как было до революции», одновременно умудряются выступать против существования «этнических и конфессиональных анклавов», которые имели место в дореволюционной России. Показательными в этом смысле являются истории в татарском селе Белозерье в Мордовии и ногайских аулах Ставрополья, где власти, силовики и госпропаганда объявили войну тем, кто просто выступил за право девочек ходить в школы в хиджабах. Такого свинства в царской России никому и в голову бы не пришло — это плоды уже советизированного русизма или русифицированного советизма.

Впрочем, надо понимать, что после отката от либеральных реформ 1905 года в сторону шовинистическо-милитаристской реакции наблюдалось точно такое же стремление «прижать инородцев и иноверцев». Шло оно на самом деле снизу, от черни (черной сотни), массовый напор которой испытывал на себе даже правящий слой. Это выразилось и в антинемецких погромах и нападках на людей с немецкими фамилиями (при том, что таковые были основой российской аристократии), и в травле царицы-немки. Собственно, это была ровно та же историческая и социальная энергия, которую потом оседлали интернационал-большевики. Но ненадолго — в итоге ее использовал в своих интересах национал-большевик Сталин, чтобы покончить с ленинским интернационализмом и развернуть проект советско-русской панславистской революции (напомню, что именно коммунисты впервые за полторы тысячи лет сумели объединить всех славян в рамках ОВД-СЭВ под эгидой Москвы). 

Однако вернемся к российским «инородцам». Пытаясь отнять у них символические остатки подачек советской власти и не желая возвращать возможности обособленного существования, которые у них были до революции, путинские черносотенцы загоняют их в угол, ставя перед выбором: ассимиляция или сопротивление. Тем самым, состояние национального вопроса достигает даже не того уровня, что был до революции, а того накала, которым характеризовался «польский вопрос» в период политики русификации, «финский вопрос» во время убийства генерала Бобрикова или «мусульманский вопрос» накануне восстания Батырши в Поволжье.

Более того, своей русификаторской политикой, с одной стороны, и исламофобско-репрессивной, с другой, Кремль сам способствует консолидации разноэтнических мусульман России на платформе русского языка - языка основной части населения страны. Эта ситуация сродни дореволюционной ситуации с евреями, начавшими вовлекаться в пространство русского языка, но при этом дискриминируемыми и ощущавшими свою отверженность, что и привело их в ряды революционного интернационала, сокрушившего черносотенное самодержавие.

А учитывая то, что Ислам сегодня одновременно интернационализируется и назначается в качестве своего врага не только российской, но и мировой системой, очевидны параллели между Исламом и мусульманами, с одной стороны, и марксизмом и дореволюционными евреями с пролетариатом, с другой.

Возможности и условия нового интернационального революционного проекта

Гейдар Джемаль много писал о том, что в условиях краха марксизма только политический Ислам обладает потенциалом стать новым интернациональным революционным проектом. Для России этот тезис верен вдвойне — в ней сменовеховство и национал-большевизм убили революционный марксистский интернационализм наглухо, больше, чем в какой-либо другой стране. Ибо сохранив его оболочку, и более того, сакрализировав её как часть национального мифа, её наполнили прямо противоположным изначальному содержанием. При этом, исторические «гены» России все же хранят в себе память о 1917 годе, а она сама обладает многомиллионным коренным мусульманским населением, которое подобно евреям в начале прошлого века и угнетенно в этой стране, и все больше становится частью ее доминирующего языкового пространства.

_{Ленин и Троцкий в окружении рядовых большевиков}

Но обладает ли Ислам, в частности, в России, таким революционным потенциалом, которым обладал революционный марксизм в начале прошлого века? Ответ на этот вопрос пока не очевиден. Более того, очевидно другое — то конфессиональное пространство мусульман, что имеется сегодня в России, в его нынешнем умственно-инфантильном состоянии неспособно не только к субъектности и революции большевистского типа, но, боюсь, и к какой-либо политической субъектности в принципе. По крайней мере, в масштабах всей страны и в условиях торжества самодержавно-православно-чекистской реакции. О причинах этого тоже немало писал Гейдар (с которым я был не согласен в ряде вопросов, но согласен в этом), цитату которого я приводил выше. 

И проблемой являются даже не рядовые мусульмане, потому что, во-первых, время для проявления их субъектности в России еще объективно не пришло, а во-вторых, находясь пока в состоянии детской исторической незрелости, они как раз достаточно здоровы и неиспорчены, чтобы поддержать настоящих лидеров Уммы, если бы они в ней были. Проблемой являются такие лидеры, причем, не официозные коллаборационисты, а те, кто претендуют на роль авангарда Уммы. Эти т. н. исламисты сегодня не обладают мыслительным инструментарием и методологией  политического анализа, планирования и действия. В их коллективном сознании и подсознании перед политическим мышлением водружены блоки из примитивизированной, редуцированной и схематизированной теологии, без устранения которых мусульмане на 1/6 части так и будут оставаться аналогом рохинья.

Впрочем, необходимость масштабной интеллектуальной (не путать с религиозной!) реформации, аналогичной усулитской, которая по мнению Калима Сиддыки, сделала дееспособным политическим субъектом шиизм, это тема для отдельного, большого разговора. В этом же, в канун 100-летия Октябрьской революции в пору порассуждать о том, как технологически могла бы выглядеть политическая реализация аналогичного проекта в наши дни.

Партия — советы — Интернационал и параллельно с этим создание интернационального государственного Союза — насколько применима сегодня эта схема, и что из нее может быть взято, а что нет?

Партия. Надо понимать, что та дискуссия об устройстве будущей российской социал-демократической рабочей партии, которая имела место при ее учреждении между большевиками и меньшевиками, воспринимается совсем иначе в контексте последующего развития событий.

В тот момент меньшевики предлагали более гибкую структуру партии с большей свободой для ее членов и меньшей властью над ними партийного руководства. Однако победа большевистской партийной гегемонии породила радикальные антипартийные воззрения, суть которых заключается в том, что партия это потенциальная угроза прямой — советской демократии, и потому никакой партии в принципе не нужно, а нужны только советы. Этот вопрос, конечно, упирается в рамки конкретной политической системы. Если речь идет о компромиссной парламентской системе представительства и сосуществования конфликтующих групп, это одно дело. Если же речь идет о «классово однородном» обществе,  избавившемся от «классовых антагонистов» - другое. В первом случае партия неизбежна для представительства интересов того или иного «класса», причем, в данном случае «класс» - это условное понятие, обозначающее одну из групп расколотого общества, так что такой «класс» может быть религиозным, национальным и т. д. Во втором, когда достигнута «классовая» однородность общества, из партийности вытекает либо диктатура, либо криптократия, в рамках которой за ширмой многопартийности реальная власть принадлежит элите, интегрирующей конкурирующие партии через систему закрытых клубов.

Обобщая сказанное по данному вопросу и двигаясь от общего к частному, можно констатировать, что без партии как таковой, как принципа субъектности в условиях сосуществования и борьбы разных групп ни один революционный проект обойтись не сможет. При этом надо понимать, что партия как гегемонистский феномен таит в себе угрозу любому революционному, в особенности интернациональному проекту. Кроме того, в реалиях информационного общества и развитых горизонтальных связей партии «демократического централизма» попросту неэффективны. В этой перспективе меньшевистский, гибкий и плюралистический подход к организации массовых партий представляется адекватным в тех случаях, когда партия нужна, то есть, в условиях продолжающейся борьбы за достижение ее целей. Что же касается необходимости наличия некоего сплоченного визионерского авангарда, то в этом качестве эффективнее и адекватнее выступать клубам единомышленников, реализующим свою власть над партией в формате идейной, а не аппаратной гегемонии. Таким образом, для революционного проекта необходим некий центр или несколько конкурирующих и взаимодействующих центров, генерирующих его видение, которые могут сосуществовать как в рамках гибкой плюралистической партии (типа американских демократов и республиканцев), так и в рамках  конгломерата организаций, включающего в себя партии, движения и СМИ, имеющих единые представления и цели. 

Советы. Советы для Ленина оказались блестящей технологией взятия власти, и любой революционный визионер должен их воспринимать именно так. Сущность этой технологии была в создании ситуации двоевластия и легитимизации альтернативного полюса власти, и в этом смысле она будет актуальна всегда и везде, где будет возможность делать то же.

Советы это именно революционная технология, но технология в руках субъекта, реализующего свой проект — партии. Поэтому разговоры о «советах без коммунистов», точнее, без партии это в чистом виде утопия, если рассматривать советы не как частный случай местного самоуправления, а как элемент разворачиваемого универсального проекта. С этой точки зрения показательна история с сегодняшними левыми курдами в Сирии. Свою власть они организуют в форме советов, но советы эти взаимодействуют и функционируют связанно именно благодаря партийной гегемонии. Правда, гегемония эта уже более гибкая, чем у большевиков — не самой Рабочей Партии Курдистана, а юридически независимого от нее Демократического Союза и с допущением в советы партий и племен союзников, признающих лидирующую роль ДС.

Но надо понимать, что превращая советы в декорацию и фактический придаток одной партии, она остается сама с собой, а именно с тем гегемонистским потенциалом, реализация которого приводит к установлению тоталитаризма, сжирающего любой интернациональный революционный проект. Поэтому, стремясь к интеграции советов в свой проект, для его сохранения партия нуждается в их сохранении в качестве противовеса себе, что требует и конкуренции с другими партиями в рамках этих советов.

С этой точки зрения нужно рассмотреть и возможность сохранения советов как системы двоевластия, а точнее — параллельной системы перманентного давления на существующую власть вместо ее взятия и консолидации в одних руках, чреватых диктатурой. Украинский философ Дмитрий Корчинский в свое время эпатировал: «Мы и после победы останемся в подвалах. Раз в месяц мы будем делать набеги на Кабмин или на райпотребкооперацию, чтобы переворачивать там мебель, жечь бумаги ставни, ставить председателя нацбанка лицом к стене и строго спрашивать: "Почему ж ты, сука, в танке не сгорел?"». Но, как говорится, в каждой шутке есть доля истины. Подобная система, например, в значительной степени существует в Ливане, где шиитская «Хизбулла» может, в том числе через парламент, оказывать давление на государственную власть, участвовать в ее формировании, и ограничивает ее суверенитет, но саму эту власть в свои руки не берет. 

Коминтерн. Советский проект развивался по траектории от разжигания мировой революции, в качестве базы которого рассматривалась Россия, к политике построения социализма в отдельно взятой стране, которая его потом и должна распространить, опираясь на свою мощь. 

К слову, я не считаю, что ничего в этом направлении коммунисты после Ленина не делали — Советский Союз оставался идеологическим государством до самого конца и прекратил существовать, когда перестал им быть. Однако верно и то, что он был хоть и идеологической, но империей, которая по самой своей природе отталкивается от баланса сил и разграничения сфер интересов, в то время как революционный интернационалистский проект космополитичен и нацелен на повсеместную экспансию. 

При этом, надо признать, что у троцкистской альтернативы перманентной мировой революции не было шанса в эпоху мобилизационного модерна и тотальных войн. Решать подобные задачи могли только тоталитарные государства, два блока которых сшиблись в войне не на жизнь, а на смерть в конце первой половины прошлого века. Ни троцкистские идеалисты в красной России, ни штрассеровские в коричневой Германии не смогли бы обеспечить такую мобилизацию масс в формате прямой демократии без НКВД и СС, ГУЛАГа и Освенцима, заградотрядов и отрядов Гитлерюгенда. И если противостоять друг другу они бы, пожалуй, смогли, то против их ассиметричных оппонентов на зеркальной стороне (штрассеровцы против Сталина или троцкисты против Гитлера) у них вообще никаких шансов не было.

В то же время, несмотря на неизбежность тоталитарной империи для целей мобилизации масс в масштабах 1/6 части суши, ее опыт подтверждает выводы троцкистов о том, что с целями революционного интернационализма она несовместима — ни внутри нее, ни вовне. Тогда какой вывод из этого могут сделать силы, задумывающиеся о новом интернациональном революционном проекте в наши дни?

Прежде всего, тот, что для выхода из этого замкнутого круга должно произойти изменение технологического и социально-экономического уклада, при котором количество людских масс, территорий и природных ресурсов, эффективно мобилизовать которые способно только государство-сверхдержава, перестанет иметь решающее значение. До той поры законы геополитики будут оставаться в силе, а ее ведущим субъектом по-прежнему будет территориальное государство.

Однако в свете появления предпосылок для смены технологического и социального уклада, по крайней мере, развитых стран, преодоление этой парадигмы уже не кажется утопией. С определенного момента развития транснациональные корпорации, религиозные ордена и идеологические сети, достигшие превосходства в технологиях, могут оказаться в состоянии физически противостоять  густонаселенным крупным государствам.

Есть и еще один аспект помимо технологически-силового. В Сирии и Ираке непризнанные государства, возникшие на осколках признанных, продемонстрировали способность успешно противостоять «законным правительствам» последних. Вместе с тем, разгром ДАИШ*, поражение Пешмерги под Киркуком, а равно мягкая нейтрализация мирного сепаратистского проекта Каталонии продемонстрировали — международный порядок, опирающийся на признанные государства, пока списывать рано. И какими бы failed state и карточными домиками ни казались некоторые из них, как видно, почти во всех случаях международное сообщество выступает за их сохранение де-юре, а часто и де-факто, помогая им удержаться на плаву или не препятствуя это делать заинтересованным сторонам. Мотивы такого поведения вполне понятны — опасение эффекта домино, которое вынуждает ключевых геополитических игроков, самих имеющих или могущих получить проблемы с территориальной целостностью, поддерживать сохранение «рамки» (framework) признанных государств.  

Тем не менее, речь идет о периоде реакции, следующей после неудачной попытки революционных изменений, и предшествующей в свою очередь новой, более успешной революционной волне. Успешной же она будет только тогда, когда силы, стоящие на страже нынешнего международно признанного порядка, будут парализованы борьбой друг с другом и внутри себя, а силы, стремящиеся к его деконструкции, напротив, консолидированы и будут выступать единым фронтом или хотя бы в союзе. Сейчас же все происходит с точностью наоборот, что и демонстрирует — без появления нового Интернационала у революционных сил нет перспектив, и максимум, на что они способны — закрепляться в отдельных периферийных нишах в качестве тактических союзников (в их понимании) и агентов (объективно) системы против «большего зла» (например, как левые курды или умеренные суннитские повстанцы против ДАИШ*).

Итак, внешнее условие, необходимое для появления нового Интернационала, сетевого и не зависящего ни от какой страны, но действующего поверх и сквозь них — это  углубление кризисных процессов внутри Системы и ее национально-государственных звеньев, сумевших отвести от себя угрозу первой волны глобальной революционной трансформации. Но куда важнее условие внутреннее — появление глобальной методологии мысли и действия и революционной контр-элиты — ее носителя. И вот в этом контексте весьма актуальной остаются как ленинская мысль об идейном революционном авангарде, без которого нуждающийся в революции класс ни на что неспособен, так и в целом тип мышления, анализа и планирования, проявившийся в прошлые два века в марксизме и его многочисленных направлениях (отнюдь не только ленинском). Какой бы ни была ценностная и экзистенциальная основа для противостояния существующей системе, на нынешнем этапе развития последней, не будучи облеченной в такую методологию мысли и действия и не создав свой авангард ее носителей, она ее победить не сможет. 

Новый Интернационал и «русский вопрос»

А теперь вернемся к России, чтобы закончить тем, с чего мы начинали. В плане мыслительных и кадровых предпосылок для появления нового интернационального революционного проекта она сегодня производит крайне удручающее впечатление. Российское общество сегодня глубоко погружено в сон разума, который в его случае родил, поистине, самых отвратительных чудовищ. 

В то же время ни один революционный интернациональный проект не сможет игнорировать Россию, потому что исторически она может быть как эффективным душителем революционных проектов, так и пространством их прорыва. Так это и было в прошлые два века, когда почти весь XIX век Россия была главной силой, успешно противостоящей революционным тенденциям и движениям в мире и внутри себя, но в итоге стала тем местом, где произошел их прорыв и история развернулась в противоположном направлении.

Однако надлежаще оценивая русскую нигилистическую интеллектуальную традицию, не стоит романтизировать Россию как потенциально революционную страну. Россия сумела породить тот нигилизм, который привел к революции, но Россия сожрала эту интернациональную революцию, превратив ее в средство для своего обновления и возрождения как империи.

В этом смысле Россия и революция — спутники и антиподы. Россия как слабое звено мировой системы может породить революцию, но Россия как государство победившей революции, по идее призванное ей служить, в итоге ее задушит. 

Но территория России - это пространство, обладающее значительным потенциалом для любого проекта, который сумеет ее использовать. В связи с этим вопрос о возможной форме организации этого большого пространства по-прежнему актуален, а прецедент интернационального Союза, почти на век опередившего Европейский, весьма ценен.

Нынешние хозяева Кремля уже какой год топчутся с пародией на Советский Союз или Европейский Союз в виде Евразийского Союза, а воз и ныне там. По-другому и быть не может, потому что если даже Советский Союз, провозглашавший интернационализм, в итоге стал ассоциироваться у входящих в него народов с Россией, тем более как ее имперские проекты воспринимаются Евразэс, Таможенный союз и т. д. Ведь в отличие от СССР у современной России нет даже формальной идеологии интернационализма, которую сменили различные вариации имперской идеи. 

Поэтому фактором, препятствующим союзу народов на территории Северной Евразии является сама Россия как геополитическое образование имперского типа. Султан-Галиев был прав век назад, когда предлагал создать вместо России Русскую республику, которая вошла бы в непосредственно в СССР наряду с другими национальными союзными республиками. После Второй мировой войны аналогичных воззрений в советском руководстве придерживалась т. н. «Русская партия», опорой которой был Ленинградский обком ВКП(б), разгромленный Сталиным, рассматривавшим русский патриотизм как исключительно имперский ресурс.

Опираясь на русских как на державный народ, Сталин, как и все имперцы до и после него, боялся, что русские заявят о себе как о народе, имеющем право на национальное самоопределение и обособленность от империи. Этот страх неслучайно проявился после войны, так как порожден он был ею, когда бывший сталинский генерал Андрей Власов провозгласил, с одной стороны, Русскую Освободительную Армию и Русский комитет, а с другой — Комитет Освобождения Народов России, призванный координировать деятельность с аналогичными национальными силами других народов. Именно об этом страхе свидетельствует знаменитый сталинский пост «За русский народ!», который, если внимательно анализировать его содержание, как раз о том, что русские предпочли встать на защиту красной империи, хотя имели шанс сбросить со своей шеи ее ярмо и прикончить ее.

«Русский вопрос», следовательно, является одним из центральных для любой революционной повестки в Северной Евразии, и без правильного ответа на него никакое «окончательное решение российского вопроса» невозможно. Но сегодня сама русская мысль в лице своих радикальных представителей уже пошла дальше призывов к созданию Русской республики. Русские ревизионисты в наши дни считают, что русская идентичность, точкой сборки которой стало централизованное Московское государство, уничтожившее другие русские княжества и республики, обречена быть имперской. И чтобы изменить это, необходимо покончить с ее ветхим, централистским форматом и освободить дорогу для создания множества русских идентичностей и территориально-политических образований.

Не будем забывать — если Ленин отождествлял русских с Россией и считал их угнетающей имперской нацией, то Бакунин считал самих русских национально порабощенными Империей. Каждый из них был прав по-своему — как этнос, отождествляемый с имперской Россией, русские выступают в качестве угнетателей по отношению к порабощенным ею народам, однако, при этом имперская Россия относится и всегда относилась к русским исключительно как к своему строительному и расходному материалу, мешая им состояться как нации (или нациям) и распоряжаться собой в своих интересах.

Поэтому, если говорить о русском факторе в возможном интернациональном революционном движении будущего, то он может быть представлен, но не в виде России (она, если и останется, то не как тождественный русским феномен), а в виде самих русских, причем, очевидно, в различных проявлениях. Это могут быть и политические субъекты в республиках русского большинства, и русские диаспоры, и русские граждане и патриоты нерусских государств (таких сегодня немало в Украине). 

В принципе, надо понимать, что русские не единственные, кто могут выступать в таком множественном качестве. Мы видим, например, что панарабистская попытка создать из арабов единую политическую нацию провалилась, и арабы имеют множественную субъектность. Или курды, которых часто выставляют как единое целое, но которые представляют собой конгломерат различных политических и конфессиональных групп с разными воззрениями на свое курдство. 

Марксистский линейный прогрессизм должен быть отвергнут, в том числе, в отношении взгляда на прогрессивность и необходимость консолидации наций в единых централизованных государствах. Новая левая мысль на Западе сегодня ставит вопрос о деконструкции этнической и национальной идентичности как таковой, и такой вненациональный и внеэтнический сегмент радикалов уже является данностью. Однако новая правая мысль, например, в виде таких ее представителей как Трой Саутсгейт (хотя он вряд ли бы согласился с его характеристикой как правого, даже нового) тоже критикует  структуралистский национализм с позиций признания гибких и пересекающихся типов идентичности: этнических, панэтнических (афроамериканцы), конфессиональных и т. д. 

Чему в этих обстоятельствах можно поучиться у старых марксистов, так это взгляду на национальное государство и идентичность не как на константу (плохую или хорошую), а в контексте той роли, которую они в конкретных случаях играют в глобальных политических процессах и в зависимости от того, на чьей стороне выступают. 

Революция 2.0.

Особенностью данных размышлений в канун столетия русской и интернациональной революции 1917 года является их умозрительный характер. Сегодня у нас есть понимание уродливости существующей системы, пародирующей предреволюционную Россию, есть исторический опыт, как с такими системами и их правящими классами себя надо вести, и есть столетней давности прецедент разворачивания национальной революции в глобальный проект.

Но все это только в теории. На практике же уровень носителей единственной системы ценностей, которая сегодня гипотетически могла бы породить новый интернационально-революционный проект, категорически не соответствует масштабу и сложности такой задачи. И здесь для нас уже не менее актуальна дискуссия в среде русских марксистов столетней давности, а именно дискуссия большевиков и меньшевиков. На практике ее, на первый взгляд, выиграли большевики — ведь победа оказалась за ними. Но, как мы видели, победа эта оказалась кратковременной и, в конечном счете, пирровой, и если вдуматься, почему это произошло, становится понятной правота логики меньшевиков.

И меньшевики, и большевики прекрасно понимали отсталость России по сравнению с развитыми капиталистическими странами, и отсутствие в ней условий, необходимых для торжества социализма. Но если меньшевики предлагали добиваться этого торжества, борясь за эволюционное создание таких условий при буржуазной демократии, то большевики именно в отсталости России увидели шанс на рывок, невозможный в более развитых странах.

И рывок, действительно, произошел, но очень быстро сменился таким откатом, который отбросил советскую России от целей социал-демократии дальше, чем от них находилась Россия предреволюционная. А социал-демократы в ряде западных стран, меж тем, двигаясь меньшевистским курсом, сумели их реализовать.

Это ставит перед нами вопрос в канун 100-летия Октябрьской революции — стоит ли браться за проект, условия для реализации которого отсутствуют? Не приведет ли реализация такого проекта при таких обстоятельствах к прямо противоположным его целям последствиям?

Проблема, однако, в том, что зачастую исторические процессы развиваются так, что их участники просто ставятся перед данностью, на которую вынуждены реагировать. Данностью же в начале 1917 года были реакция, война и разложение, сделавшие февральскую революцию неизбежной по причине отсутствия перспектив эволюционного развития. А слабость власти меньшевистской социал-демократии делала неизбежной либо возвращение реакции (альтернатива Корнилова), либо радикализацию революции и ее следующий этап (большевики).

Впрочем, была еще одна альтернатива, точнее, множество альтернатив — каждая в своем осколке распавшейся империи. Собрать которые ни российская реакция, ни российская меньшевистская социал-демократия не смогли бы. Сделать это сумел только радикальный проект, оставивший свое наследство незаконнорожденным отпрыскам и мутантам в лице нынешних национал-чекистов. Которые, заигравшись в новых царей, дворян и черносотенцев, забыв, чему они обязаны тем, что имеют, сегодня активно рубят сук, на котором сидят.

Но, если есть реакция, которая не оставляет другого выбора, значит, будет и революция. Сперва — февральская. А потом, встанет и проблема выбора путей ее дальнейшего развития. Которую революционерам придется решать исходя, как из имеющихся у них возможностей, так и учитывая опыт своих предшественников. 

* Запрещено в РФ

Источник